*
Поезд с трудом ползет по горной дороге, короткие мощные
выдохи его низкой трубы резко отдаются от скалистых стен. Странник глядит из
окна и видит, как скол, насыпь и ущелье медленно проходят мимо, а древний
камень скалы влажен и блестит от воды какого-то погребенного в расщелине
источника. Поезд медленно перебирается через опасную и головокружительно
высокую деревянную эстакаду. Далеко внизу чистый пенистый горный поток. Возле
путей рядом со своим домиком стоит стрелочник, следя за поездом медленным
удивленным взглядом горца. Вот лачужка, в которой он живет, – притулилась прямо
у путей над обрывистым опасным ущельем. Его жена, с неряшливо стянутыми
волосами, с трубкой во рту, с тем же изнуренным медленным взглядом, что и у
мужа, стоит в дверях, качая на руках грязного младенца.
Все это так странно, так близко, так далеко и так страшно,
так прекрасно и внезапно знакомо, что путешественнику кажется, будто он знал
этих людей всегда, надо лишь протянуть им руку из окна, из богатой и пышной
роскоши пульмановского вагона, заговорить с ними. И ему кажется, что все
странное и горькое чудо жизни – как, почему или каким образом, он не знает –
заключено в этом краткой приветствии и прощании, поскольку увиденное и утраченное
в тот же момент, как он это увидел, остается с ним навсегда, а забыть о нем он
уже не сможет. Затем медленный усердный поезд проходит мимо этих жизней, и в
его сердце остается что-то такое, чего он не может высказать.
Наконец поезд прорывается сквозь последнюю великую стену
горных высот, проделав свой медленный извилистый спуск по могучим изгибам и
спиралям блестящих рельсов (путник сейчас видит над собой семь изгибов), и к
ночи достигает низин. Солнце садится позади поезда чудовищным шаром оранжевой
цветочной пыльцы, высоты плавятся дымным зачарованным пурпуром, наступает ночь –
многозвездная и бархатногрудая, – и теперь поезд набирает ровный грохочущий
ритм и несется по холмистым предгорьям и извилинам могучего штата.
Томас Вулф «О времени и реке»
*
И огромные поезда Америки будут нестись сквозь мрак по
одинокой нескончаемой земле – земле, которая одна лишь вечна – и по которой
скитаются наши братья и отцы, и жизнь их столь коротка, столь одинока, столь
странна – и в чью плоть в конце концов все они будут утрамбованы. И громадные
поезда будут вечно лететь по этой молчаливой и вечной земле, вписанные в этот
замысел нескончаемого покоя и нескончаемых перемен. Эти поезда будут лететь,
неся другие жизни, такие же, как эти, сведенные вместе ради мгновения между
двумя точками времени, чтобы потом потеряться, рассыпаться, распасться и быть
забытым. Поезд будет нести каждого из них к миллионам целей – к славу,
богатству или счастью, которого он желает, каким бы оно ни было, – но приведет
ли хоть одного к верному успеху, к конкретной цели или к тому, о чем он думает, – разве может человек знать? все, что
он знал, – это то, что эти люди, эти слова, этот момент – все исчезнет, будет
забыть, а эти огромные колеса будут вращаться вечно. И земля будет спокойна.
Томас Вулф «О времени и реке»
*
Но была в этой грусти и большая тайная радость, счастье
наконец-то осуществившейся мечты, какой-то свободы и воли, деятельности,
движения (к чему-то тем более заманчивому, что совсем еще неопределенно было
оно). И все росли эти чувства с каждой новой станцией, так что все слабели
первые, пока не отступило наконец куда-то вдаль (во что-то милое, но уже почти
чуждое) все прошлое, покинутое, и не осталось одно настоящее, которое понемногу
делалось все интересней и явственней: вот я уже несколько освоился со множеством
этих чужих, грубых жизней и лиц вокруг себя, несколько разобрался в них, и
вместе с чувствами своими, личными, стал жить и чувствами к ним, стал делать о
них всякие предположения, различать то махорки табак Асмолова, узел на коленях
бабы от расписанной под дуб укладки, стоящей против меня под локтем новобранца;
вот я уже заметил, что вагон довольно нов и чист, что он желтый и рубчатый от
планок, составляющих его нагретые чугункой стены, и очень душен от этих разных
табачных дымов, в общем очень едких, хотя и дающих приятное чувство дружной
человеческой жизни, как-то оградившей себя от снегов за окнами, где встает и
никнет, плывет и не кончается телеграфная проволока; а вот мне уже хочется
наружу, на снег и на ветер, и я, качаясь, иду к двери... Полевой снежный холод
дует в сенцы вагона, кругом белизна каких-то теперь уже совсем неизвестных
полей. Снег наконец редеет, стало светлей и еще белей, а поезд меж тем куда-то
подходит и на несколько минут останавливается: какой-то глухой полустанок,
тишина, – только горячо сипит паровоз впереди, -- и во всем непонятная
прелесть: и в этом временном оцепененьи и молчаньи, и в паровозной сипящей
выжидательности, и в том, что вокзала не видно за красной стеной товарных
вагонов, стоящих на первом пути, на обтаявших рельсах, среди которых спокойно,
по-домашнему ходит и поклевывает курица, осужденная мирно провести весь свой
куринный век почему-то именно на этом полустанке и совсем неинтересующаяся тем,
куда и зачем едешь ты со всеми своими мечтами и чувствами, вечная и высокая
радость которых связывается с вещами внешне столь ничтожными и обыденными.
Когда потом стало близиться к вечеру, все перешло лишь в
одно – в ожидание первой большой станции. И задолго до нее я опять зяб в
сенцах, пока не увидал наконец впереди, в неприветливых сумерках, многих
разноцветных огней, во все стороны расходящихся рельс, постов, стрелок,
запасных паровозов, а затем и вокзала с черной от толпы платформой...
Иван Бунин «Жизнь Арсеньева»
*
Вскоре поезд затормозил и остановился во мраке. Стали
доноситься странно бесплотные вагонные звуки, чей-то бубнящий голос, чей-то
кашель, потом прошел по коридору голос матери, и, сообразив, что родители
возвращаются из вагона-ресторана и по дороге в смежное отделение могут к нему
заглянуть, Мартын проворно метнулся в постель. Погодя поезд двинулся, но вскоре
стал окончательно, издав длинный, тихо свистящий вздох облегчения, причем по
темному купе медленно прошли бледные полосы света. Мартын снова пополз к стеклу,
и был за окном освещенный дебаркадер, и с глухим стуком человек катил мимо
железную тачку, а на ней был ящик с таинственной надписью «Fragile». Мошки и
одна большущая бабочка кружились вокруг газового фонаря; смутно шаркали по
платформе, переговариваясь на ходу о неизвестном, какие-то люди; и затем поезд
лязгнул буферами и поплыл, – прошли и ушли фонари, появился и тоже прошел ярко
озаренный снутри стеклянный домик с рядом рычагов, – качнуло, поезд перебрал
рельсы, и все потемнело за окном, – опять бегущая ночь. И снова, откуда ни
возьмись, уже не между двух холмов, а как-то гораздо ближе и осязательнее,
повысыпали знакомые огни, и паровоз так томительно, так заунывно свистнул, что
казалось, и ему жаль расстаться с ними. Тут сильно хлопнуло что-то, и проскочил
встречный поезд, проскочил, и как будто его и не было вовсе, – опять бежала
волнистая чернота, и медленно редели неуловимые огни.
Когда они навсегда закатились, Мартын укрепил сторку и лег,
а проснулся очень рано, и ему показалось, что поезд идет плавнее, развязнее,
словно приноровился к быстрому бегу. И когда он сторку отстегнул, то
почувствовал мгновенное головокружение, ибо в другую сторону, чем накануне,
бежала земля, и ранний пепельно-бледный свет ясного неба тоже был неожиданный,
и совершенно были внове террасы олив по склонам.
Владимир Набоков «Подвиг»
*
Юджин ощутил могучее движение у себя под ногами, и одинокую простоту и тайну темной земли за окном, что вечно пролетала мимо, как взмах веера сквозь бессмертное и ненарушимое спокойствие. Ему казалось, что эти две ужасающие противоположности – скорости и покоя, стремительное, летящее движение поезда и спокойное молчание вечной земли – были полюсами одного целого, целого, созвучного его судьбе, чей источник таился в нем самом.
Томас Вулф «О времени и реке»
Комментарии
Отправить комментарий