Владислав Ходасевич. Критика и публицистика. 1905-1927 гг.

Читала эту книгу долго, медленно, с перерывами. Поскольку сама пишу о книгах довольно давно, работала в разных изданиях и форматах, всегда интересно, как писали/пишут другие. Критику Ходасевича обрывочно читала и раньше, но была счастлива достать издание, где собрано все (за определенный период) в одном месте. Начинал он еще в Российской империи, первая статья написана в девятнадцать лет. Но вовсю развернулся и зазвучал уже в эмиграции, став ведущим критиком литературы русского зарубежья.

Между 1905 (годом его первой рецензии и первой русской революции) и 1927-м произошло многое и в личной жизни Ходасевича, и в жизни страны: война, еще две революции, попытка сотрудничать с новой властью и найти свое место в новом мире, наконец, отъезд, сначала временный, потом осознание, что возвращения не будет. Конечно, в его текстах есть отголоски всех этих событий, но только «к слову», там, где это имеет отношение к предмету статьи.

Ходасевич предстает безупречным критиком: начитанный, внимательный, умный, доброжелательный, но одновременно едкий, прямодушный, непримиримый к определенным вещам. Он может ошибаться и даже невольно обижать своих адресатов, но можно быть уверенными в его искренности и ответственности. Даже сообщая что-то обидное для автора, Ходасевич старается придерживаться ровного спокойного тона, опирается на конкретные примеры в тексте. Он может ошибаться в интерпретации и оценке, как любой человек, но никогда не забывает объяснить, почему он пришел к таким выводам и заключениям.

Владислав Ходасевич. Собрание сочинений: в 8 т. / Сост., подгот. текста, комм. Дж. Малмстада и Р. Хьюза; вступ. статья Р. Хьюза. — М.: Русский путь, 2010. — Т 2. Критика и публицистика (1905-1927). — 720 с.

Если Ходасевич пишет о книге или произведении, ему интересно, как сделан текст, что в него вложено, какой потенциал у автора, что он делал в прошлом и чего от него ожидать в будущем. Он оценивает готовый результат, но рассматривает его как часть процесса, причем процесс для него — не только путь конкретного автора. Вся литература — одна общая дорога, и Ходасевич никогда не выпускает из виду ни пройденный отрезок, ни горизонт, ни обочину. В сборнике много проблемных статей и размышлений о современных ему явлениях: о русской литературе в эмиграции, о футуризме как течении, о кинематографе, даже о самолетах. Есть и путевые заметки, например, поэтичное эссе о Венеции. Один из любимых мной видов обзоров — анализ всего творчества одного писателя — прекрасен в исполнении Ходасевича. В таких статьях он не ограничен объемом и необходимостью писать только о тексте, как в маленьких рецензиях. В таких статьях (например, о Мицкевиче, Юшкевиче, Бальмонте, Брюсове, Маяковском, Андрее Белом) критик рассуждает и о личности автора, ведь тексты для него от личности неотделимы, и об общих явлениях, и о правилах, законах литературы. Впрочем, точные и глубокие замечания и обобщения о творческом процессе, полезные и всегда актуальные, могут встретиться в любой статье Ходасевича.

Очень импонирует его основательный и взвешенный, при этом вовлеченный, искренний и эмоциональный анализ. Он может быть лириком, логиком, практиком, может с едким сарказмом отзываться о неприятных ему явлениях, например, о посредственности, пошлости, конъюнктуре, самовлюбленности, снобизме, лицемерии, фарсе. И все это вполне узнаваемый и очень цельный Владислав Ходасевич. У него есть внутренний камертон, с которым он сверяется при взгляде на тексты, людей, явления жизни. Можно быть не согласным с ним, например, в оценке Марины Цветаевой (которую он назвал «даровитой, но все же капризницей», «явлением случайным, частным, преходящим»), но нельзя не восхищаться его порядочностью и честностью. К слову, имена из большинства «ругательных» статей нам сейчас незнакомы, то есть, ошибаясь в частностях, в целом камертон Ходасевича работал точно.

Очень жаль, что восьмитомник остановился на втором томе (в первом томе собраны стихотворения Ходасевича, в дальнейших планировалось опубликовать весь корпус критических текстов с комментариями — очень основательный подход, судя по вышедшим первым томам). Но и эта увесистая книга дает представление о Ходасевиче-критике, его взглядах, убеждениях, эстетических ценностях. А если вы сами пишете о книгах (да и не только о книгах), это еще и очень полезное чтение.

 

И несколько цитат.

«Чрезвычайно благодарная вещь — стихи. Можно написать прекрасную поэму во сто рифмованных строк на тему, которой будет слишком просторно на пяти строках прозы. В стихах многое искупает форма».

«Между тем эти слова — никак не более чем чертеж внутренних душевных линий на бумаге. В лучшем случае он подымается до степени хорошей фотографии, условно воспроизводя на плоскости то, что в действительности имеет не только длину и ширину, но и высоту. Слово роковым образом оказывается слабее подлинных переживаний, которые, в свою очередь, могут быть и глубоки, и интересны психологически, наконец, просто трогательны, но не имеют ничего общего с искусством, доколе они не расширены до пределов мира внутри и не трактованы символически вовне. Образ, доколе он не символ, — мертв, неоплодотворен, и значение его вполне исчерпывается внешним содержанием. Переживание, облеченное в такой образ, не имеет иного интереса, кроме психологического, и искусство не приобретает в нем ничего». (о романе Вацлава Берента «Гнилушки»)

«Велика ответственность того, кто пишет о лирическом поэте. Писать о нем — значит писать о человеке, на нескольких строках судить то, что является плодом не только многолетней работы, но и многолетней жизни».

«Внутренняя несложность мешает автору ее (книги) быть поэтом».

«Как заставить свои слова сделаться чужой действительностью? В этом-то и заключаются так называемые муки творчества. Здесь никакие средства не должны быть забыты. Логическая и красочная последовательность образов, соответствие ритма и содержания, наконец — просто звуковые данные языка, — все должно быть использовано для достижения этой единственной цели».

«Его лира, не призывавшая ни к чему в частности, легко объединяла всех, мечтавших о чем-то неопределенно-прекрасном и высоком. Когда увлекают только вперед, к идеалу вообще, всякий волен в это слово вкладывать любое содержание, подразумевать под ним что угодно, какую угодно цель, лишь бы она находилась впереди, а не позади, не на том пути, который уже пройден». (о поэзии Надсона)

«Нам уже приходилось отмечать ту высоту, которой в последнее время достигло внешнее мастерство стиха. Мастерство это обманчиво, ибо слишком удачно прикрывает собою внутреннюю пустоту, совершенное поэтическое бессилие. Никогда еще не писалось такое количество умелых, но никому не нужных стихов, как теперь».

«Нельзя быть поэтом, не любя поэзии».

«Быть может, не соблюдения формальных требований стихосложения, а, наоборот, легкие отклонения от этих требований характеризуют истинную индивидуальность художника».

«Бальмонт — большой поэт, его значение в русской поэзии уже бесспорно, его самовлюбленность очень интересна психологически, быть может, даже трагична в смысле роли, какую она играет в его личной судьбе, но она лишает его критического чутья, заставляет издавать целыми томами стихи, которым место — в черновых бумагах». 

«Здесь впервые в русской поэзии "безобразная красота" является не романтическим украшением, не завитком, не безобразною частностью, призванной только подчеркнуть, оттенить основную красоту целого, а действительным, полным признанием страсти космической, безобразия и зла мирового. Вот где отличие поэзии Лермонтова от среднего, так сказать, "нормального" романтизма. У романтиков мир, сам по себе прекрасный, еще украшен, сдобрен пороком и безобразием, — злом, вводимом в малых дозах, как острая и вредная приправа. По Лермонтову, порочный и страстный, а потому безобразный мир пытается скрыть лицо под личиною красоты». (о Лермонтове)

«Я не говорю ничего против чтения стихов с эстрады: возражать против такого чтения в конце концов — то же, что возражать против печатания их в книгах. Но одно дело — читать стихи с эстрады, а другое — для эстрады писать их.

«Достаточно уверенный в технике стиха, Садовской никогда не банален и никогда не вычурен. Но, искусно избегая этих двух опасностей, Садовской тем самым создает третью, которой уже избежать не в силах: в стихах его нет и тени художественного почина, как почти нет попыток сказать новое и по-новому». (о стихах Бориса Садовского)

«Конечно, писатель познается не по тому только, что пишет он сам, но в известной мере и по тому, что для него наиболее ценно из написанного другими; "пристрастия" художника порою не менее говорят нам о его душе, чем его собственные создания».

«Перепроизводство мыслей и чувств одного и того же образца понимает ценность производимого и делает лишним производящего. В поэзии есть приемы, темы, образы, выражения, уже окончательно обесцененные, никому ничего не говорящие».

«Конечно, нельзя научиться "быть поэтом". Для этого надо обладать дарованием. Но учение, специальная работа в этой области, поможет развить и применить дарование тем, у кого оно есть, а тем, у кого дарования нет, своевременно покажет всю бесполезность их попыток. Говорю "своевременно", ибо думаю, что чем скорее человек недаровитый убедится в своей недаровитости, тем безболезненнее откажется от мечтания стать поэтом».

«Поэзия есть искусство слова. И подобно тому как зрение живописца должно улавливать тончайшее соотношение цветов, а зрение скульптора — изгибы поверхностей, так и поэт должен чувствовать слово, этот сырой материал его работы: должен находить должные слова, улавливать их соотношения: логические и звуковые. Чувство материала, с которым его приходится иметь дело, — вот необходимое свойство для поэта, как и для всякого мастера. Это чувство может быть в слабой или в сильной степени развито, обработано, но или оно есть — или его нет, и тогда ничем его не добудешь».

«(Анненский) знал, что никаким директорством, никаким бытом и даже никакой филологией от смерти по-настоящему не загородиться. Она уничтожит и директора, и барина, и филолога. Только над истинным его "я", над тем, что отображается в "чувствах и мыслях", над личностью — у нее как будто нет власти. И он находил реальное, осязаемое отражение и утверждение личности — в поэзии. Тот, чье лицо он видел, подходя к зеркалу, был директор гимназии, смертный никто. Тот, чье лицо отражалось в поэзии, был бессметный некто».

«Дело поэта — именно находить слова для выражения самых сложных и тонких вещей. Мы охотно прощаем ему отдельные случаи, когда он бессилен выйти победителей в "бореньях с трудностью". Но поэт, который всегда и сплошь оказывается побежден, который никогда не находит нужных и подходящих слов, — явно берется не за свое дело. К нему можно применить знаменитую остроту Тютчева: это — Ахиллес, у которого всюду — пятка».

«Однако ж художник вообще, ни в искусстве своем, ни в чем другом, не должен и не может равняться по малому, легкому и доступному. Путь художника вообще нестерпимо труден, ищущим легкости на нем нет места. "Искусство трудно" — во всех смыслах. Оно даже сплошь состоит из трудностей. Потому-то ему и не обучают в детских садах».

«Поэзия не есть ассортимент "красивых" слов и парфюмерных нежностей. Безобразное, грубое, пошлое суть такие же законные поэтические темы, как и все прочие. Но, даже изображая грубейшее словами грубейшими, пошлейшее — словами пошлейшими, поэт не должен, не может огрублять и опошлять мысль и смысл поэтического произведения. Грубость и плоскость могут быть темами поэзии, но не ее внутренними возбудителями. Поэт может изображать пошлость, но он не может становиться глашатаем пошлости».

Ссылка на оригинальный пост в телеграме