Юкио Мисима «Дом Кёко»

Отличная новость для любителей точной, яркой, пронзающей сердце прозы японского классика Юкио Мисимы — в издательстве «Азбука-Аттикус» впервые на русском языке вышел роман «Дом Кёко». Интересно, что, когда в 1959 году состоялась первая публикация в Японии, книга не понравилась ни критикам, ни читателям. Немного о причинах неприятия этого своеобразного романа современниками можно узнать из замечательной статьи Александра Чанцева, которая предваряет издание. Я же обращусь к самому тексту.

Юкио Мисима. Дом Кёко / пер. с яп. Е. Струговой. — М.: Иностранка, Азбука-Аттикус, 2023. — 544 с. — (Большой роман).

Роман повествует о группе людей, непонятно, чем связанных, — кроме факта, что они «тусят» в гостях у общительной разведенной красавицы Кёко: «безумное поклонение хаосу, свобода, безразличие и при этом постоянно царящая атмосфера горячей дружбы, вот что такое дом Кёко». Такое бывает обычно в молодости — очень разные люди проводят вместе много времени и чувствуют общность, а потом, взрослея, расходятся каждый в свою сторону. О таких разношерстных компаниях частенько пишут книги и снимают фильмы, причем без оглядки на возраст, поскольку разница характеров, социального и материального положения, темперамента и личного опыта дает богатую почву для двигающих действие конфликтов и забавных ситуаций (вспомним сериалы «Друзья» или «Секс в большом городе»).

Мисима использует этот ход иначе. Читатель не знает, что объединило этих людей, но он видит, как под давлением обстоятельств, из-за взросления и изменения приоритетов, получения нового опыта каждый участник неформальной группы меняется сам и меняет ее. Кёко, самая взрослая и устоявшаяся личность, до последнего остается наиболее статичным персонажем — она, как и ее дом, всегда готова принять, поддержать, приютить. Хотя со временем и она меняется, перестает получать удовольствие от подобной жизни, подчиняется обстоятельствам и, наконец, сдается.

Четверо главных героев книги, по сути, не персонажи, а маски, как в комедии дель арте. Они — лишь символы, которые помогают читателю что-то понять о себе, мире, людях вокруг, о жизни и смерти. Самовлюбленный актер Осаму воспринимает себя исключительно со стороны, ему важно, как он выглядит в глазах окружающих. Все его мысли и переживания окрашены этой зависимостью. Боксер Сюнкити беспомощен вне драки, жизнь за пределами бокса для него чужда и невразумительна, в то время как «для боя достаточно, чтобы тебя неправильно поняли». Художник Нацуо увлечен красотой мира, изяществом обычных вещей вроде яблока, цветка, леса, вечернего солнца, птиц... Он — линза, объектив, его самого как будто не существует. Наконец клерк Сэйитиро воплощает самурайское безразличие к жизни и смерти, со дня на день ждет конца мира и потому действует максимально рационально, как того ждут от него окружающие.

«Тот бесконечно свободный̆, безгранично радостный̆ период отрочества, когда верилось, что мир состоит из мусора и осколков, безвозвратно исчез. Сейчас очевидно лишь одно: вот огромная стена, и они стоят, уткнувшись в нее носами.

"Я разобью эту стену", — думал, сжимая кулаки, Сюнкити.

"Я, пожалуй, заменю эту стену зеркалом", — лениво размышлял Осаму.

"Я, наверное, нарисую эту стену. Заменить бы ее на фреску с пейзажем и цветами", — страстно мечтал Нацуо.

А Сэйитиро решил так: "Я стану этой стеной. Я сам обернусь этой стеной».

Роман на первый взгляд действительно выглядит странно и непривычно. Внутренние миры — суп из переживаний, в котором варятся герои, — не сталкиваются, не конфликтуют, а существуют как бы параллельно друг другу. Каждый решает свою проблему, иногда сиюминутную, иногда глобальную, и каждый при этом не перестает по-своему (у каждого героя свой способ мыслить) постоянно обдумывать, пережевывать происходящее с ним. Это дает своеобразный эффект, когда вроде бы герои всегда в настоящем, но оно тут же становится прошлым, а они продолжают размышлять о будущем, и начинаешь физически ощущать, как безжалостно утекают минуты, проходит жизнь.

Чтение действительно непростое, особенно для читателей, привыкших к динамичному повествованию. Есть сильно затянутые эпизоды, когда острый нерв, который здесь вместо бурного развития сюжета, заметно проседает. Но роман засасывает, как водоворот, и скоро понимаешь, что читаешь не о парнях и девушках, тусующихся в доме Кёко в Токио 1950-х годов, а о себе, своих страхах, о чем-то глубинном, необъяснимом, пугающем. Он словно заклинание, сутра, длинное стихотворение в прозе, тоскливая песнь.

Здесь есть как неожиданные парадоксальные суждения, так и точные, тонкие наблюдения, например: «В любом обществе можно увидеть, как человек, которого все считают неподходящим для того или иного дела, прямо-таки судьбоносно остается на своем месте». Или: «Странное дело, но все чаще люди, напрочь лишенные художественного вкуса, изо всех сил стремились придать тому, чем они владели, чем занимались, подобие основ искусства. Некий банкир полагал, что денежные ссуды отражают художественный вкус общества, и хотел уподобить выбор художником красок безрассудству». Или о таланте: «Смотреть на человека искусства, которому судьба отвела роль мученика, — то же самое, что смотреть на человека, страдающего от редкого заболевания, которым не заразишься». О реальности: «Настольный̆ телефон, электронная строка новостей̆, конверт с месячным жалованьем, национально-освободительное движение, которое разворачивается в далеких неведомых странах, соперничество в мире политики... Люди склонны считать, что реальность складывается из подобных вещей».

Это стилистически совершенный, красивый текст (отдельное спасибо переводчице): «Ночью люди и деревья словно менялись местами. Люди, которые днем шумели, ночью тихо плыли и отстаивались, как речная вода. Спокойные днем деревья сейчас бодро шелестели», «В небе над рощами порой̆ появлялись стаи ворон, — казалось, будто там рассыпали зернышки кунжута», «В пустых багажных сетках пассажиры один за другим забывали свои души — наверное, так и сошли с поезда», «Миг узнавания крыши походил на другой̆ — когда спросонья, оглядывая в полумраке комнату, видишь, как у вещей̆, наполненных загадочным цветом, светом и формой̆, постепенно проступают контуры. И они становятся обыденными, повседневными: знакомый̆ кувшин, стеклянная посуда в шкафу, груз, подвешенный̆ к свитку». Можно на протяжении пятисот с лишним страниц просто кайфовать от языка и кинематографичности, зримости пространства романа.

Рассказчик без какого-либо предупреждения переходит от сознания одного героя к мыслям другого, и эта разноголосица становится главным стилистическим приемом. По мере расхождения судеб в разные стороны эпизоды, посвященные каждому из героев, становятся все длиннее. На протяжении романа неотступно преследует ощущение, что все они, кроме, может быть, практичного и отстраненного Сэйитиро, живущего «не свою жизнь», так или иначе погибнут (но концовка все-таки удивляет). Это странно, ведь у каждого есть предназначение, они точно знают, кто они, но даже этот дар (многие ли могут похвастаться этим в юности?) никого из них не спасает от тоски, непонимания, травм, боли. «Мы встретились, пусть и сшиты из кусков. Выглядим почти прилично. <…> И завтра утром разойдемся каждый̆ в свою сторону», — показывая сначала дружную, а затем распадающуюся компанию молодых, постепенно взрослеющих людей, Мисима рассказывает об одиночестве и личной несвободе каждого из нас. Вступая во взрослую самостоятельную жизнь, каждый из героев теряет мечты, веру в будущее, ложное чувство всесилия и свободы — мечты превращаются в пепел, в дурную шутку. Теряя свое истинное «я», герои теряют и ощущение яви. Почувствовать реальность им помогает боль. И тогда каждый из них выбирает свой путь в эскапизм, отдает себя чужому делу, не своей страсти: мистицизм, политика, бизнес, властная женщина, — и всё это ведет к гибели, если не физической, то духовной, личностной. Выкарабкаться удастся не всем.

Как итог — это невероятно жизненная книга, не теряющая актуальности, потому что японцы ли, русские, в этом или прошлом веке, все проходят одной и той же дорогой. Книга пронзительная, медленная и тягучая, красивая, трагическая и очень правдивая. Пусть даже и непростая.

Читать в блоге